Михаил Пришвин: трудный подросток
Вот уже несколько месяцев, как меня не отпускает … Михаил Пришвин. Всё началось в начале февраля, на волне его 150-летия. Услышав о 18-томном дневнике, который писатель вел почти полвека, я решила заглянуть туда, наугад скачала том с записями 1930-1931 годов, который начинался с описания уничтожения колоколов Троице-Сергиевой лавры. Оказалось, это был долгий и технически сложный процесс, продолжавшийся чуть ли не месяц. Пришвин, живший тогда в Сергиевом Посаде, не только описывал, но и фотографировал его.
Эти записи удивили меня. Казалось, что автор смотрит на происходящее сразу с двух позиций – деятельного свидетеля и внимательного, но очень холодного наблюдателя. Но больше всего удивила его безрелигиозность. Некоторые фото, сделанные тогда, я нашла в Интернете. Но хотелось большего – и это привело меня на выставку Михаила Пришвина в Литмузее. (Кстати, она работает до конца мая.) Там я увидела не только интересные фото писателя разных лет, но и замечательные рисунки П.П. Ползунова, сделанные с фотографий Пришвина для его первой книги «В краю непуганых птиц».
Словом, выставка оказалась очень любопытной, тем более что до этого я мало что знала про писателя. Для меня он был немолодым бородатым охотником, тихим певцом природы. В детстве я читала его короткие рассказы, а в школе — повесть-сказку «Кладовая солнца», которая ни тогда, ни сейчас не вызвала у меня особого восторга. Чуть позже, на волне увлечения книгами про путешествия, прочитала его первую книгу «В краю непуганых птиц». Помню, что книга понравилась – может быть потому, что уже тогда я любила Карелию. Еще позже мне попалась книжка его второй жены Валерии Дмитриевны Пришвиной «Наш дом», из которой я узнала счастливую историю его поздней любви. Была и поездка в Дом-музей в подмосковном Дунино, которая, в общем, подкрепила мой взгляд на писателя как на безобидного, погруженного в природу чудака.
И вот – дневник, в котором с первых строк, прочитанных наугад, чувствовался нервный, сложный и, пожалуй, замкнутый характер. Дневник, который сам Пришвин называл своей «главной книгой». Вскоре стало ясно, что Пришвин-человек и Пришвин-писатель – это, как говорится, «две большие разницы», и причины этого разрыва таятся в его характере.
Пересмотрев «В краю непуганых птиц», я не без удивления увидела, что это – том несколько затянутых и одновременно поверхностных этнографических очерков, написанных от имени восторженного горожанина, которому очень хочется видеть в жителях Олонецкого края черты былинных первопроходцев, непримиримых раскольников и талантливых сказителей. Писатель не «выдумал» своих героев – все они действительно жили на свете. Однако 33-летний журналист пошел в 1906 году (между прочим, в разгар революции!) в один из глухих углов Российской империи не за «фактами», а в поисках рая на земле. Впрочем, именно такой взгляд оказался созвучен символистским настроениям тогдашней петербургской интеллигенции во главе с Мережковским и Гиппиус. Благодаря этому, книга ввела не слишком молодого начинающего автора в их ряды. А сам Пришвин спустя несколько лет после издания подсмеивался в дневнике над читателями, воспринимавшими ее как документальную.
«Правда: чистоту в человеке дает только развитие личности, быт нечист, если только не считать «страны непуганых птиц». Но такой страны м. б. вовсе и нет?»
В следующем году Пришвин снова отправился на север. Результатом путешествия стала его вторая книга, «За волшебным колобком». В предисловии к ней писатель уже гораздо более откровенен.
«Путешествие, которое описывается в этой книге, не было задумано вперед. Я просто хотел провести три летние месяца, как лесной бродяга, с ружьем, чайником и котелком. Конечно, за это время я много узнал о жизни на Севере. Но не об этой внешней, видимой стороне путешествия мне хотелось бы рассказать своим читателям. Я желал бы напомнить о той стране без имени, без территории, куда мы в детстве бежим…
Я пробовал в детстве туда убежать. Было несколько мгновений такой свободы, такого незабываемого счастья… В светящейся зелени мелькнула страна без имени и скрылась».
Пытаясь понять этого человека, я взялась за первый том его дневника. Пришвин начал вести его через 3 года после тяжелой любовной драмы. Весной 1902 года в Париже он пережил несколько дней счастливой влюбленности и, казалось бы, полного взаимопонимания. Юноша решился сделать своей избраннице предложение – и получил жесткий отказ. Первыми строками дневника стали попытки излить на бумагу свои чувства — как оказалось, это помогало смягчить их остроту:
«Что было бы, если бы я сошелся с этой женщиной? Непременное несчастье: разрыв, ряд глупостей. Но если бы (что было бы чудо) мы устроились… да нет, мы бы не устроились.
Я люблю тень той женщины и не знаю, мог бы узнать на улице или нет. Я по привычке всегда ищу ее глазами в петербургской толпе, но никогда не нахожу. В последнее время я раза два встречал на Невском женщину в черном, очень похожую на нее, необыкновенно похожую, но, кажется, чуть-чуть выше. Впрочем, я мог бы ее найти, и очень просто. Но я этого не делаю. Для чего? Это значит не признавать настоящего, а мне подчас кажется, что я свой minimum спокойствия, похожего на частицу счастья, сковал с громадной энергией и мужеством; так я думаю иногда, но иногда считаю эти мысли самообманом, иллюзией, без которой не могу жить»…
Три года спустя он все еще живет своей любовью, хотя и создал подобие семьи:
«Через год после нашей встречи в Париже я сошелся с крестьянкой, она убежала от мужа с годовым ребенком Яшей. Мы сошлись сначала просто. Потом мне начала нравиться простота ее души, ее привязанность. Мне казалось, что ребенок облагораживал наш союз, что союз можно превратить в семью, и подчас пронизывало счастливое режущее чувство чего-то святого в личном совершенствовании с такой женой. Я научил ее читать, немного писать, устроил в профессиональной школе, так как не ручался за себя. Она выучилась, но продолжала жить со мной. У нас был ребенок и умер. Теперь скоро будет другой. Яша вырос, стал хорошим мальчуганом, я его люблю. Я привык к этой женщине. Она стала моей женой. Но, кажется, я никогда не отделаюсь от двойственного чувства к ней: мне кажется, что все это не то, и одной частью своей души не признаю ее тем, что мне нужно, но другой стороной люблю».
С Ефросиньей Бадыкиной Пришвин проживет больше 30 лет, вырастит троих сыновей, в том числе приемного Яшу. Но всё это время будет вспоминать свою парижскую любовь…
Впрочем, бОльшая часть раннего дневника посвящена другим темам. Задумав роман «Начало века. Из эпохи кающейся интеллигенции», Пришвин сам разделил дневниковые записи 1905-1913 годов на отдельные темы. Так они и были изданы. Для понимания личности писателя наиболее интересны две подборки – «Начало века» и «Хрущёво». В первой собраны записи, которые касаются круга общения Пришвина в Санкт-Петербурге, где он оказался одним из «мостиков» между символистами и старообрядцами. Во второй – впечатления от пребывания в родовом гнезде, где всем правит «маркиза» – властная и нервная мать писателя.
Пришвин пишет много, одинаково подробно фиксируя и беседу с Мережковским, и ссору матери с сестрой, и разговоры с крестьянами. Нередко он записывает даже свои сны. Чувствуется, что дневник стал для него своего рода психотерапией, которая помогает переварить впечатления и успокоиться. Судя по записям, и у символистов, и в домашнем кругу писатель чувствует себя младшим, несамостоятельным, несвободным. Он то и дело пытается оправдать свою значимость – и тут же срывается на самоуничижение. При этом взгляд на окружение, каким бы оно ни было, неизменно критичен.
Только вдали от людей, в поле или в лесу он чувствует себя спокойным и свободным. Возможно, потому, что природа не предъявляет к нему никаких требований, не разрушает его фантазий. С юности Пришвин был страстным охотником. Мне это казалось несовместимым с его столь же страстным обожествлением природы. И вдруг в книге «За волшебным колобком» я нахожу размышления самого Пришвина об этом противоречии (действие происходит на Кольском полуострове):
«Вдруг перед нами на тропу выбегает птица, куропатка, и быстро бежит не от нас, а к нам. Как это ни странно, ни поразительно для меня, не видавшего ничего подобного, но, подчиняясь той атавистической силе, которая на охоте мгновенно переделывает культурного человека в дикого, я взвожу курок и навожу ружье на бегущую к нам птицу.
Василий останавливает меня.
– У нее детки, нельзя стрелять, надо пожалеть.
Куропатка подбегает к нам, кричит, трепещет крыльями по земле. На крик выбегает другая, такая же. Обе птицы о чем-то советуются: одна бежит прямо в лес, а другая, – вперед по тропе и оглядывается на нас: будто зовет куда-то. Мы остановимся, она остановится. Мы идем, и она катится впереди нас по тропе, как волшебный колобок. Так она выводит нас на полянку, покрытую травой и березками, похожими на яблони. Останавливается, оглядывает нас, кивает головой и исчезает в траве. Обманула, завела нас на какую-то волшебную полянку с настоящей, как и у нас, травой, и с яблонями и исчезла.
– Вот она, смотри, вот там пробирается, – смеется Василий. Я присматриваюсь и вижу, как за убегающей птицей остается след шевелящейся травы.
– Назад бежит, к деткам. Нельзя стрелять. Грех!
Если бы не лопарь, я бы убил куропатку и не подумал бы о ее детях. Ведь законы, охраняющие дичь, действуют там, где она переводится; их издают не из сострадания к птице. Когда я убиваю птицу, я не чувствую сострадания. Когда я думаю об этом… Но я не думаю. Разве можно думать об этом? Ведь это же убийство, и не все ли равно, убить птицу одну или с детьми, больше или меньше. Если думать, то нельзя охотиться. Охота есть забвение, возвращение к себе первоначальному, туда, где начинается золотой век, где та прекрасная страна, куда мы в детстве бежали и где убивают, не думая об этом и не чувствуя греха. (Выделено мной, – Е.З.) Откуда у этого дикаря сознание греха? Узнал ли он его от таких праведников, как святой Трифон, или так уже заложена в самом человеке жалость к птенцам? Как-то странно, что охотничий инстинкт во мне начинается такой чистой, поэтичной любовью к солнцу и зеленым листьям и к людям, похожим на птиц и оленей, и непременно оканчивается, если я ему отдамся вполне, маленьким убийством, каплями крови на невинной жертве. Но откуда эти инстинкты? Не из самой ли природы, от которой далеки даже и лопари?
Это признание приподняло завесу над тайной Пришвина. Похоже, этот сильный бородатый мужчина в глубине души бОльшую часть жизни чувствовал себя «трудным подростком», недооцененным и непонятым. Ему был слишком тяжел груз ожиданий и требований, предъявляемых окружающими. Он то взрывается, то убегает, то пытается как-то приспособиться к жизни, но почти всегда чувствует себя неудачником, а общество – несовершенным и часто жестоким. И только в дневнике он чувствует себя «настоящим». Однажды он признался:
«Я с этой тоской по семейной гармонии родился, и эта тоска создала мои книги».
Однако обрести подобную гармонию писателю довелось лишь в 66 лет, после встречи с Валерией Дмитриевной. Он и умер в годовщину этой встречи – 14 лет спустя…
***
Что же дало мне это стремление разгадать загадку не самого известного сегодня писателя? Прежде всего, я, как мне кажется, поняла его самого. Писатель, считающий дневник «главной книгой», как минимум, признаёт свои изданные произведения чем-то таким, что не вполне выражает суть его замыслов. (Как максимум – вообще перечеркивает всё сделанное.) В любом случае, дневник признается основным вкладом в копилку человечества. Это грустно сознавать читателю, но, видимо, намного тяжелее было самому Пришвину: его мечта о «стране без имени» не воплотилась даже на бумаге.
Что же касается самого дневника… Увы, на мой взгляд, на «нетленку» он не тянет. Как и все дневники, авторы которых не пытались сознательно искажать события, это, бесспорно, – документ эпохи, который может очень много рассказать исследователям и просто любознательным читателям. Тем более, что Пришвин, как правило, делал записи «по горячим следам». К примеру, атмосфера «серебряного века» показана там очень противоречивой, совсем не похожей на приглаженные картинки из учебника литературы. Там хватало и различных закидонов, и просто грязи… Однако говорится в дневнике не столько о самой эпохе, сколько о самоощущении одного из представителей «кающейся интеллигенции начала века», возможно – не самого типичного. Его мироощущение с годами заметно меняется. Однако для того, чтобы понять Пришвина, вовсе не обязательно читать все 18 томов. Я этого точно делать не собираюсь.
Кроме того, чтение дневника Михаила Пришвина подтвердило мою догадку, что настоящее искусство возникает на пути к идеалу и, в этом смысле, не может быть «реалистичным». Подражание действительности – это всегда ремесло. Оно нужно как инструмент, служащий автору для налаживания взаимопонимания с публикой. Сам же замысел только тогда становится искусством, когда автор не боится перекраивать реальность в соответствии со своим пониманием мира.
А еще я в очередной раз убедилась, насколько бессмысленно отождествлять писателя с кем-то из его героев. Ведь он всегда стремится воплотить в своем творении то, чего не находит в реальной жизни…