Исповедь поклонника культуры.
«Я завоевал дружеское расположение некоторых из лучших людей нашего времени, наслаждался блистательнейшими зрелищами; мне было дано вкусить радость общения с вечными городами, бессмертными книгами и прекраснейшими пейзажами Земли. Я сохранил свободу, не зависел от службы и профессии, моя работа была мне в радость, и мало того — она доставляла радость другим!»
Так оценивал свою жизнь известный австрийский писатель Стефан Цвейг. Эти строки написаны им незадолго до гибели – в феврале 1942 года он вместе с женой покончил с собой в далекой от Австрии Бразилии. Возможно, он уже предвидел трагическую развязку…Последняя книга Цвейга носит символичное название – «Вчерашний мир». В ней он пытался осмыслить путь, пройденный Европой за шесть десятилетий его собственной жизни, на котором парадоксальным образом соседствуют расцвет европейской культуры рубежа XIX-XX веков, смягчение социальных противоречий и бесчеловечные бойни двух мировых войн. Может быть, писатель надеялся в процессе работы найти разумное объяснение этого парадокса, которое станет опорой для его собственной жизни. Не вышло…
В итоге «Вчерашний мир» стал книгой-реквиемом. Реквиемом по старому европейскому порядку — такому, каким он виделся мальчику из семьи состоятельных австрийских промышленников. По иллюзиям поколения, грезившего о том, что взлёт искусства, объединивший художников всей Европы – это начало новой эры мирного сосуществования народов. Наконец, по собственной жизни, которая еще в день 50-летия казалась Цвейгу такой прочной, что породила странное, «легкомысленное желание: стряслось бы что-нибудь такое, чтобы мне развязаться со всем этим незыблемым уютом и быть вынужденным начать сначала, а не просто продолжать начатое».
Буквально через пару лет желание начало осуществляться. После прихода к власти Гитлера книги Цвейга, еврея по национальности, запрещают сначала в Германии, а затем и в родной Австрии. Спасая — нет, не жизнь, а возможность свободно творить, отрешившись от политических катаклизмов времени, – он переезжает в Англию. Но оказалось, что покоя нет и там. Хотя после присоединения Австрии к Германии писатель получил статус «лица без гражданства», с началом второй мировой войны он всерьез опасается, что будет интернирован как уроженец враждебной страны. Именно этот страх и погнал его дальше, в Бразилию, которая пленила его во время короткой поездки туда в 1936 году.
«Не менее значительным впечатлением, не меньшим обещанием стала для меня Бразилия, – вспоминает Цвейг, – эта щедро одаренная природой страна с красивейшим городом на земле, эта страна, гигантское пространство которой и сегодня еще не в состоянии измерить до конца ни железные дороги, ни шоссе, ни даже самолет. Здесь прошлое сохранялось более заботливо, чем в самой Европе, сюда еще не проникло очерствение, которое внесла первая мировая война в нравы, в дух наций. Люди здесь были более миролюбивы, более терпимы, не таким неприязненным, как у нас, было само общение между различными народами. Здесь человек еще не был отделен от человека нелепыми теориями крови, расы и происхождения, чувствовалось, что здесь можно было жить спокойно, ибо имелось то неизмеримое, предназначенное для будущего пространство, за крохотную крупицу которого в Европе государства воевали, а политики вели бесконечные дебаты. Здесь земля еще ждала человека, чтобы он ее возделал и наполнил своим присутствием. Здесь вся та цивилизация, которую создала Европа, могла успешно продолжаться и развиваться в новых и разнообразных условиях».
Нетрудно понять, что ждало седого романтика, когда он приехал туда не на конгресс ПЕН-клуба, а на постоянное жительство… Впрочем, несколькими строками ниже он сам предрекает несбыточность подобных иллюзий.
«Нет более страшного наказания, чем то, что технические средства лишают нас возможности хотя бы на мгновение уйти от действительности. Люди предыдущих поколений могли в тяжелые времена бежать, уединяться; и только мы получили сомнительную привилегию — какие бы беды ни случались на нашем земном шаре, в тот же час и ту же секунду обо всем узнавать и все переживать. Как бы далеко я ни находился от Европы, ее судьба оставалась моей».
Впрочем, не иллюзия ли то, что на земле действительно были времена, когда хоть кому-то удавалось «бежать от действительности»? Скорее всего, иллюзия. Другое дело, что Цвейгу, как и некоторым другим писателям его времени, довольно долго удавалось воплощать в жизнь идеал чистого служения искусству, когда художник не зависит ни от заказчиков, ни от запросов общества, ни от собственных материальных потребностей. Погруженный в созерцание сокровищ мировой культуры, он долгое время был убеждён, что весь мир разделяет его идеалы, а в Европе начала ХХ столетия вот-вот наступит золотой век, когда искусство будет определять нравы всего общества. Казалось, так уже было в его родной Вене, где «венец без чувства прекрасного, без чувства формы был немыслим в так называемом хорошем обществе, но даже в низших сословиях и последний бедняк проникался неким чувством красоты, почерпнутым из самой природы, из атмосферы радостных человеческих отношений; без этой любви к культуре, без чувства одновременного наслаждения и контроля по отношению к этому благостному излишеству жизни невозможно было быть истинным венцем»…
У Цвейга были все условия для воплощения этого идеала. Как младший сын, Стефан не обязан был продолжать семейное дело и мог выбрать любое приложение своим силам. При этом родительский капитал освобождал юношу от забот о хлебе насущном и связанного с этим познания изнанки человеческих отношений.
Литературный дар проявился в нем достаточно рано – еще будучи гимназистом, Цвейг начал печататься в крупных венских изданиях. Однако успех не вскружил ему голову: он быстро осознает незрелость своих опытов и погружается в изучение современной литературы. Цвейг становится завсегдатаем литературных кафе, подолгу живёт в Берлине и Париже, путешествует по всей Европе, съездил в Индию. Вскоре в качестве переводчика он прочно обосновался в интернациональном кругу европейских деятелей культуры. Писатель высоко ценил эти отношения – едва ли не больше, чем собственные творческие достижения. Не без гордости вспоминал, что открыл немецкому читателю великого бельгийского поэта Эмиля Верхарна. (Политические отношения Германии и Бельгии тогда были достаточно напряженными.)
Всю жизнь Цвейг преклонялся перед человеческим гением. Его богами были великие творцы прошлого – Гёте, Бетховен, Бальзак… Еще в юности он начинает коллекционировать рукописи знаменитых писателей и композиторов, надеясь с их помощью проникнуть в тайну творчества. Позже европейскую, а затем и мировую известность Цвейгу принесут написанные им биографии деятелей прошлого. Сегодня это – чтение на любителя: писателя всегда интересовали люди в момент славы или трагедии, на пике своих возможностей, а вовсе не детали повседневного бытия. Отказавшись, ради «объективности», от художественного повествования, которое показывает действия героя в конкретной обстановке, к научной биографии, в которой господствуют документы и свидетельства современников, он тоже не пришел. Цвейг заполняет свои книги произвольным пересказом исторических событий и весьма пристрастными оценками действующих лиц. Вот как, к примеру, он представляет читателю вождя Реформации Мартина Лютера:
«Лютер — сын рудокопа и потомок крестьянина, здоровый, пышущий здоровьем, грозно и до опасного одержимый своей прущей силой, полный жизненных соков и грубо радующийся жизни: «Я жру, как богемец, и пью, как немец»; его переполняет, распирает мощь и буйство целого народа, соединившиеся в одной незаурядной натуре».
Дальнейшее повествование мало что добавит к этому яркому, но почти карикатурному портрету… Впрочем, тогдашним читателям такой экспрессивный способ повествования пришелся по вкусу, книги Цвейга имели немалый успех.
К 30 годам Стефан Цвейг уже прочно стоял на ногах и даже купил старинный дом на окраине Зальцбурга, чтобы там без помех отдаваться любимому делу. И тут началась первая мировая война. Практически сразу он с ужасом обнаружил, что большинство его добрых знакомых по обе стороны фронта в один голос стали призывать сограждан к «войне до победного конца», а миролюбивые венцы высыпали на демонстрации в поддержку боевых действий. Мир рушился на глазах…
Война проявила еще одну сторону характера писателя – стремление избегать открытого противостояния. Убеждённый пацифист и космополит, он не был борцом. Чтобы не участвовать в военных действиях, с помощью знакомого устраивается на службу в военный архив. Только через три года, наладив переписку с французским романистом Роменом Ролланом и поняв, что не одинок в своих мыслях, он пишет антивоенную пьесу «Иеремия», которая сразу стала популярной и выдвинула автора на передовую борьбы за прекращение войны. В 1917 году он приезжает в нейтральную Швейцарию, чтобы участвовать в постановке «Иеремии». Но вскоре после заключения мира Цвейг вновь уезжает в свой любимый Зальцбург.
Там, дома, в голодной Австрии, он чувствовал себя лучше, чем в сытой, но наводненной политиками Швейцарии. Да и невзгоды были относительными. По крайней мере, Цвейг честно признается, что не помнит, как доставал дрова и продукты. (Скорее всего, об этом, как и о многом другом, заботились слуги.)
Понемногу жизнь налаживалась, и, веря в разумность бытия, писатель начинал думать, что человечество извлекло уроки из прошлого. Ведь его книги, в которых он неустанно призывает к добру и человечности, расходятся огромными тиражами. К своему пятидесятилетию он получил в подарок от издательства «Инзель» библиографический указатель, в котором были собраны издания его произведений, вышедшие на разных языках мира.
«Ни один язык не был пропущен — ни болгарский, ни финский, ни португальский, ни армянский, ни китайский, ни маратхи, — по-детски радуется писатель.- Мои слова и мысли устремились к людям в знаках для слепых, в стенографических значках, на самых экзотических алфавитах и диалектах, мое существование вышло далеко за пределы моего собственного «я»».
Насколько доверчиво Цвейг относился к искусству, можно судить хотя бы по тому, как он описывает свои впечатления от Советской России, которую посетил в 1928 году.
«Впервые ехал я по русской земле, и — странное дело — она не казалась мне чужой. Все было удивительно знакомо — тихая грусть широкой пустынной степи, избушки, городки, высокие колокольни с луковичными завершениями, бородатые мужики — каждый не то крестьянин, не то пророк, — улыбавшиеся нам открыто и добродушно, женщины в пестрых платках и белых фартуках, торговавшие квасом, яйцами и огурцами. Откуда я знал все это? Исключительно благодаря замечательной русской литературе — по произведениям Толстого, Достоевского, Аксакова, Горького, которые столь правдиво изобразили «жизнь народа». Мне казалось, хотя я и не знал языка, что понимаю то, что говорят эти люди — трогательно-простые мужики, спокойно стоявшие вокруг в своих просторных рубахах, и молодые рабочие в поезде, игравшие в шахматы, или читавшие вслух, или спорившие, — понимаю эту беспокойную, неукротимую энергию молодости, неимоверно возросшую в ответ на обращение отдать все свои силы».
И все же Цвейг был отнюдь не прост. Отправляясь в Россию на празднование 100-летия со дня рождения Л.Н. Толстого, он дал себе слово не писать о политических преобразованиях в стране. Его решимость подкрепил случай, произошедший уже в конце поездки. Вернувшись в гостиницу после одной из встреч со студентами, он неожиданно обнаружил в кармане лист бумаги.
«Письмо было без подписи,– вспоминает писатель,– очень умное, человечное письмо, совсем не от «белого», и все же полное горечи из-за усилившегося в последние годы ограничения свободы. «Верьте не всему, — писал мне этот незнакомец, — что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте того, что многое Вам не показывают. Поверьте, что люди, с которыми Вы говорите, Вам в большинстве случаев говорят не то, что сказать хотят, а лишь то, что смеют. За всеми нами следят, и за Вами — не меньше. Ваша переводчица передает каждое Ваше слово. Телефон Ваш прослушивается, каждый шаг контролируется». Он приводил ряд примеров и мелочей, перепроверить которые я был не в состоянии. Но письмо это я сжег в полном соответствии с его указанием: «Вы его не просто порвите, потому что отдельные кусочки из Вашей мусорной корзины достанут и составят их вместе» — и впервые задумался обо всем. В самом деле, разве не соответствовало действительности то обстоятельство, что во всей этой искренней сердечности, этом чудесном дружелюбии мне ни единого раза не представилась возможность поговорить с кем-нибудь непринужденно наедине?»
Словом, несмотря на пережитые потрясения, Стефан Цвейг продолжал идти своим путем. Никто не знал, что следующая волна взаимной ненависти накроет Европу всего через 15 лет после окончания первой мировой войны, а еще через 6 лет разразится вторая мировая…
Наивно думать, что по «Вчерашнему миру» Цвейга можно составить верное представление о том, чем жила просвещенная Европа первой половины ХХ века. Скорее, это — автопортрет писателя на фоне исторических событий, написанный предельно честно и откровенно. Еще точнее – исповедь человека, который в самый трагичный момент жизни не счел нужным скрывать от читателя горьких уроков, извлеченных из собственных заблуждений. И главный из них состоял в том, что культура – не полновластная госпожа, а хрупкая дама, которой нужно не столько поклонение, сколько деятельная защита. Однако превратиться из поклонника в бесстрашного рыцаря Цвейг не смог…
Еще один урок, который внимательный читатель может вынести из его книги, заключается в том, что бессмысленно возводить в абсолют собственные воззрения, даже если они кажутся совершенными, закрывая глаза на всё остальное. Пытаясь осмыслить трагедию европейских евреев, первыми почувствовавших на себе всю бесчеловечность фашизма, писатель утверждал:
«… Евреи двадцатого столетия давно уже не были общностью. У них не было общей веры, свое еврейство они воспринимали скорее как бремя, нежели как гордость, и не осознавали никакого предназначения. Они жили в стороне от заповедей своих некогда священных книг и не хотели знать древний общий язык. Сосуществовать, влиться в народы, окружающие их, раствориться во всеобщем всегда было их заветным и самым страстным желанием, только бы обрести приют от всякого преследования, привал в вечном бегстве».
А между тем, с начала ХХ века на Ближнем Востоке активно шло создание нового государства Израиль. Энтузиасты из разных стран возродили и веру, и древний иврит. Цвейг хорошо знал идейного вдохновителя этого движения, венского журналиста Теодора Герцля, и подробно вспоминает о нем в своей книге. Но о том, что происходило на земле Палестины, он даже не упоминает. Ведь на идеи Герцля
«ответ пришел не от хорошо обеспеченных, живущих с комфортом евреев Запада, а со стороны огромных масс Востока, от галицийского, польского, русского пролетариата из гетто. Сам того не предполагая, Герцль своей брошюрой расшевелил тлеющий на чужбине огонь еврейства, тысячелетнюю мессианскую мечту, предсказание, подтверждаемое священными книгами, о возвращении на землю обетованную — эту надежду и вместе с тем религиозную уверенность, которая единственная делала еще осмысленной жизнь тех забитых и порабощенных миллионов».
Самому же Цвейгу, как и всему его окружению, эта идея была чужда, ведь ради ее осуществления пришлось бы жертвовать, как минимум, собственным комфортом. Поэтому он предпочел вообще не замечать ее фантастически быстрой реализации…
Прожив насыщенную и достаточно счастливую жизнь, Стефан Цвейг не смог или не захотел понять, что все события сегодняшнего дня рождены «вчерашним миром», в том числе – и его собственным нежеланием вмешиваться в политику. Однако благодаря бескомпромиссной честности писателя, его «Вчерашний мир» способен сказать читателю гораздо больше, чем вложил в него автор. И в этом смысле они вполне могут быть признаны эталоном мемуаристики.